Вечера на хуторе близ Диканьки на краю джунглей

http://www.odnakoj.ru./magazine/iskysstvo/vechera_na_hytore_bliz_dikanqki_na_krayu_dzhynglej/

2010 / # 20 (36) / Искусство / Вечера на хуторе близ Диканьки на краю джунглей 31.05.2010
Вечера на хуторе близ Диканьки на краю джунглей

Итоги Каннского кинофестиваля

В «Поэзии» Ли Чан-Дона доктор объясняет бабушке‑поэту, что при Альцгеймере из памяти сначала выветриваются существительные, потом глаголы. Натурфилософские решения жюри Канн-63 подтвердили преимущество первых перед вторыми.

В нормальной такой, общепринятой эволюции обезьяна слезает с дерева, делается человеком, ну и так далее. В Каннах эволюция развернулась, сдав обратным ходом от обезьяны к дереву, к призовой то есть «Пальме». Не отводя горящих красных угольев-глаз от зрителя, черная в непролазной густой темноте обезьяна из фильма сорокалетнего Апичатпонга Вирасетакуна «Дядюшка Бунми, который помнит свои прошлые жизни» отломила самую ее золотую ветку. Вечера близ пасеки дядюшки Бунми умиротворили всех, и мед пасичника Бунми оказался самым сладким на каннских хуторах.
Вообще каннский конкурс, слаб он или силен, — это всегда немножко Гоголь: «Чего только не расскажут! Откуда старины не выкопают! Каких страхов не нанесут! Нигде, может быть, не было рассказываемо столько диковин». У одного только Вирасетакуна в фильме сошлись сюжеты, что почти уже и «Майская ночь, или Утопленница» да «Иван Федорович Шпонька и его тетушка», не говоря уж про «Заколдованное место». Есть влажный безмятежный эпизод, где безобразную принцессу любит в озере бурливыми толчками говорящая рыба. Есть протяжная сумеречная сцена, где дядюшка Бунми и его пожилая родственница разглядывают семейные фотографии вместе с внезапными, но желанными гостями: мерцающим призраком покойной дядюшкиной жены и Бунми-младшим, давным-давно потерявшимся в джунглях и превратившимся в сказочную обезьяну. Гостей слегка пугается лишь рабочий из сопредельного Лаоса, и то скорее из вежливости, а так посиделки — в порядке вещей, естественном в Сиамском королевстве. Тайцы не прячут семейные скелеты в шкафах, с ними чаевничают под стрекот цикад. Дядюшка болен, кротко готовится к смерти, тонкий мир вокруг него становится проницаемым для всех сущностей, равноправных в смиренной картине мира. Вслед за покойной женой он идет к началу своих перерождений, сам не знает куда, в потайную пещеру и остается в этом заколдованном месте. Тайский миф не похож на классический европейский, там ни Орфея, ни Эвридики. Похожим образом выстроен сам фильм, отправившийся в медитацию, позабывший глаголы и оставивший одни существительные: жизнь, другая жизнь, жизнь на фотоснимке, жизнь в мохнатой шкуре, жизнь за жизнью. Главным героем становится скромная запятая между этими жизнями и сущностями. Запятая, через которую у дядюшки Бунми также идут жуки и коммунисты, которых он когда-то убивал — с «благими намерениями», и поэтому волнуется теперь за свою прохудившуюся карму. В остальном кинематограф Вирасетакуна, чьи фильмы таинственны и прекрасны, отвергает синтаксис, как это синхронно ему делал поздний Гас Ван Сент, который тихо заговаривался и бессвязно бормотал в «Последних днях», который почти отказался от членораздельности в пользу чистого присутствия действительности. Присуждение главной награды «Дядюшке Бунми», как бы ни рифмовались его образы с фантастическими сказками председателя жюри Тима Бертона, в самой меньшей степени результат художественной близости. Напротив, на пресс-конференции Бертон выразился в том духе, что Вирасетакун его покорил другим видением, взглядом из неизвестной ему перспективы. Жюри 57-го Каннского фестиваля уже награждало его «Тропическую лихорадку» своим призом. Нынешнее решение закрепляет на­правление, оформившееся к середине нулевых годов, не только на территории арт-хауса и эксперимента, но на всем поле кинематографа. Этот кинемтограф постепенно удалялся прочь от повествовательной мании. Сближался с неагрессивным видеоартом в непрерывной длительности его планов. Скрещивался с документальным кино, которое наблюдает, а не воображает. Таким образом, Канны не стали заглядывать в будущее и благословлять новые тренды, а подтвердили жизнеспособность того, что начиналось как маргинальный эксперимент.

С видеоартом были связаны и последние поиски иранского светила Аббаса Киаростами. На одной из давних венецианских биеннале он показывал спящих мужчину и женщину, их дыхание одним планом, и план тот длился чуть ли не два с половиной часа. Далее была последовательность таких же длительных законченных фрагментов в фильме «Пять» — по количеству склеек. Однако его «Заверенная копия» обманула ожидания и оказалась драматургически выверенным, но прежде всего актерским кинематографом, в котором солировала Жюльетт Бинош, получившая за эту роль каннский приз. Киаростами впервые снял фильм за пределами Ирана с европейскими актерами, а кинолюбы не прочь обсудить судьбу того или иного неевропейца, как, например, судьбу Вонга Кар-Вая в Америке в связи с его «Черничными ночами», показанными в Каннах несколько лет назад. Ну вот теперь попытка Киаростами. Он почти справился, хотя и не достиг высот, как в 1997 году, когда его «Вкус черешни» удостоился «Золотой Пальмы».

Приз за лучший сценарий отправился к корейскому режиссеру Ли Чан-Дону. В его «Поэзии» скромная бабушка учится писать стихотворение, учится смотреть и видеть привычный мир заново. Она и увидит новым взглядом не только яблоко и цветок, но и своего внука, который еще с пятью отморозками полгода насиловал одноклассницу, и та утопилась. Режиссеру важно не то, что бабушка, над которой навис Альцгеймер, забывая общеупотребительные слова, узнает нечто новое — за пределами слов, а то, что она что-то новое создаст, дополнит мир своей совестью и поэзией. По Ли Чан-Дону это тихая, мирная работа, не требующая пафоса, эффектных действий и решительных поступков. Совсем другой корейский поэт показан в победителе программы «Особый взгляд» в «Ха Ха Ха», остроумной вариации на все ту же тему зрения и поэзии, наглости и правды в духе Эрика Ромера.

Единственный новый эстетический разворот в Каннах заметили, но в призовой пул не внесли. «Счастье мое» Сергея Лозницы оказалось одиноко новаторским и поисковым кино во всей конкурсной программе со всеми вытекающими достоинствами и недостатками. Игровой материал, снятый документалистом с 15-летним опытом работы, оказался больше, чем просто переход от документального к игровому кино. «Счастье мое» сильно отличается от того типового просачивания документальной манеры в игровые фильмы, ставшие обычным делом в прокате. К тому же сама «документальность» Лозницы — совершенно уникальное, нетиражируемое явление. Но при всей его новаторской визуальности в восприятии этого фильма победило его содержание, самое поверхностное из напластованных в нем слоев. «Это шок. Он связан с жестокостью фильма, тем более действенной, что она выглядит настоящей. Но особенно это связано с уверенностью, что (наконец?) мы увидели в официальном конкурсе кинофильм, который исследует другие вещи, нежели кошачьи пипи», — жирно набрала на развороте, посвященном фильму, газета Liberation.

Совсем по Гоголю с Liberation, и разговоры в Каннах любят приличные, никогда о пустяках. Тут особенно отличился Такеси Китано с его сотней кровавых рецептов избавления от человеческого балласта. Его «Ярость» оказалась жестоким и очень профессиональным якудза-боевиком, чье механическое совершенство утомило и вывело из себя даже преданных поклонников.

Кен Лоуч, Рашид Бушареб, Дуг Лайман и Никита Михалков, в той или иной степени затронули конфликтные темы, но не справились с ними в большей или меньшей степени. Лучший из них, Кен Лоуч, взялся в «Ирландском маршруте» за классический сюжет распада личности на фоне военного синдрома и войны в Ираке. Пружина безумия героя раскрутилась мощно, но уж больно известной траекторией. Рашид Бушареб обратился к волнующему его историческому конфликту Франции и Алжира, но гражданственное волнение, очевидно, перебороло художественную страсть. «Вне закона» получился традиционной сагой, где трое братьев, переживших резню в Сетифе в мае 1945 года, постепенно закаляются в политической борьбе, но душевно разлагаются в Париже 50-х и 60-х годов под влиянием растлевающего идейного фанатизма. Мысль справедливая, но не новая, подходящая под большинство историй ХХ века и, соответственно, реализованная в большом стиле. О Дуге Лаймане и его «Честной игре» сказать особо нечего. Это, видимо, дань уважения бессмысленному, но вечному куплету, кочующему из фестиваля в фестиваль: «как этот фильм попал в конкурс?». Кусок, предназначенный любителям такой постановки вопроса, нате вам, и пусть никто не уйдет, не высказавшись. Никиту Михалкова в «Утомленных солнцем 2» подвела драматургия, что было отмечено рецензентами западных изданий. Действительно, плоское сцепление бессвязных эпизодов-аттракционов столь же случайно, сколь и концептуально. Большинство событий фильма показаны как следствие цепочки идиотических ошибочных случайностей: кто-то не вовремя махнул рукой — и мост взорван, кто-то по дурости шмальнул по фрицу — и тот разбомбил плавучий «Красный крест». Один слихачил, другой жопу показал, третий чего-то отчебучил — неважно, немец или русский, все выступают наскоком в одном бедовом блатоватом жанре — гоп со смыком. Лагерная субкультура с ее системой паханов, которую венчает собой кремлевский горец, со стихийной сентиментальной слезной религиозностью и своеобразной романтизацией женщины, так по-пацански проявившейся в финальном эпизоде, вполне достоверно описывает многое происходящее в нашей стране до сих пор. Жесткий, гиперреальный шаламовский разворот этой темы, рисунок вкрадчивого людоедства и чудовищного насилия дает как раз «Счастье мое» Лозницы. У Никиты Михалкова скорее угадан, чем проработан такой лайт-вариант. Войну, ее абсурдный ход и следует показывать принципиально дегероизированной. Но если следовать михалковской логике случайностей, то тогда выходит: и сталинский террор был не закономерностью, а случайностью в истории российской государственности, а это довольно опасный вывод. Что касается личного присутствия Никиты Михалкова в Каннах и что из этого вышло в русскоговорящей прессе, то и тут лучше Гоголя не скажешь: «Я вам скажу, любезные читатели, что хуже нет ничего на свете, как эта знать. Что его дядя был когда-то комиссаром, так и нос несет вверх. Да будто комиссар такой уже чин, что выше нет его на свете? Слава богу, есть и больше комиссара. Нет, не люблю я этой знати. А тот... ну, бог с ним! он думает, что без его сказок и обойтиться нельзя. Вот все же таки набралась книжка». Руководящая деятельность Никиты Михалкова бросает тень на его профессиональную деятельность в глазах местного экспертного сообщества. Однако это крайне сомнительный повод предъявлять внутреннюю полемику, все чаще оборачивающуюся склокой, недоумевающему мировому сообществу. И обе стороны в этой ситуации поступили неаккуратно, отличившись на пресс-конференции. Дискомфортный воспаленный фон, на котором происходила премьера «Утомленных солнцем 2», объясняется еще и диковатым варварским обычаем относиться к призам международных фестивалей как к делу какой-то последней чести и использовать признание Канн как инструмент самоутверждения на родине. Причем именно пресса в большей степени создает этот нелепый и противный контекст. Трудно представить уважающее себя западное издание с заголовком «Игрек пролетел мимо призов», у нас это особая доблесть. Покидать Канны без призов не зазорно ни Лознице, ни Михалкову, ни Майку Ли и баста.

Еще одним итогом фестиваля стало то, что применительно к большинству «значимых» фильмов термин «политическое кино» размывается. Политическим стало само существование человека в кадре, обусловленное привычным повседневным насилием над его жизнью, чувствами. Политической становится попытка персонажей оставаться собой, сохранять лицо, язык. В этом смысле политическим жюри признало художественно бедную «Нашу жизнь» Даниэля Лукетти и «Кричащего человека» режиссера из Чада Харуна Махамат-Салеха, наградив в первом фильме актера, а второму отдав приз жюри. Итальянское кино дало миру целых двенадцать лауреатов «Золотых Пальм», и даже тринадцать, если учитывать, что «Отец мой, пастырь мой» сняли братья — Паоло и Витторио Тавиани. Фильмы из Чада вообще никогда не были в каннском конкурсе.

Апофеозом искажения человеческого образа, вплоть до буквального искажения судорогой боли лица Хавьера Бардема, стал фильм Алехандро Гонсалеса Иньярриту, который намеренно искажен в своем названии: Biutiful вместо Beautiful, который еще официально не переведен, но можно с чистым сердцем назвать его «Крысивый» или «Крысота». Иньярриту следовал общему тренду простоты и тоже попытался быть скромным. Вместо очередного глобального десанта в болевые точки планеты снял просто Барселону, осел на ее дне среди деклассантов, нелегалов, которые все равно вносят в фильм неизменный режиссерский Вавилон.

Напоследок можно вспомнить, что каннские отборщики были не всегда и до 1972 года фильмы в конкурс присылали сами страны-производители, единолично решая, какая картина наиболее репрезентативна. Такое было безгрешное время, что на отбор пенять не приходилось. А нынче с отборщиками наравне сработал экономический кризис. Фестивальной конъюнктурой стал фактор ограничения возможностей выбора и, соответственно, отсутствие конъюнктуры. Выбирали из того, что было в наличии. Какие-то важные фильмы не были закончены и в Канны не успели. Ждали не дождались «Древа жизни» Теренса Малика. В этом году фестиваль максимально соотносился с реальным положением дел в сегодняшнем кино, не получив ресурса для устроения очередной эффектной самопрезентации. Обыкновенно она и является одним из главных источников фестивального саспенса, но в этом году в нем особенно не нуждались, и бряцающие соревновательные глаголы уступили место тихим и важным существительным: «поэзия», «зрение», «смирение». Они обеспечили Гран-при самому скромному и при этом выразительному фильму «О людях и богах» француза Ксавье Бовуа, посвященному монахам цистерианского ордена в разгар гражданской войны и обострения исламистского радикализма в Алжире, разделившим участь соседнего мусульманского селения, которому монастырь помогал. Картина Бовуа «Не забывай, что ты умрешь», как и фильм Апичатпонга Вирасетакуна, также однажды получала приз каннского жюри. Если прекрасный и тоже спокойный фильм Майка Ли «Еще один год» остался без наград, которые этому режиссеру, в сущности, уже ни к чему, то вот его естественная интонация, где жизнь немолодых героев проходит свой круг годовыми кольцами, победила в Каннах.

Автор: Вероника ХЛЕБНИКОВА