Поребик из бордюрного камня

http://www.odnakoj.ru/magazine/iskysstvo/daleko_ot_rossii/

Далеко от России

О книге Ольги Лукас и Натальи Поваляевой «Поребрик из бордюрного камня. Сравнительное петербургомосквоведение»

В этом году, в начале апреля, на берегу живописной речки под стенами монастыря близ одного из старейших и славных городов России… Великая Суббота, около шести вечера, православные готовятся к праздничной службе.
На реке веселая компания на нескольких автомобилях, с прекрасной шансоновопроизводящей аппаратурой, с пышущим здоровьем визгом, с крепким матом. Дивный запах шашлыка подымается к небесам, блестят бутылки, звенят стаканы. Начинаются танцы.
Два писателя — московский и петербургский — застигнуты врасплох. Смотрят, разинув рты, не понимая, как себя вести в такой подчеркнуто литературной ситуации. Это ведь сцена из повести писателя-деревенщика, монотонно бубнящего о падении нравов. Встретишь такую сцену в книжке, еще и поморщишься, как все наиграно, как все избыточно-символично: именно пасхальная суббота, и не шальной эпизод, а хорошо организованный массовый десант духоборцев…


Из тени в свет перелетая

Одним из упомянутых писателей был автор этих строк; ночью меня еще в бонус к вечернему впечатлению не пустили на службу в главный собор города, ибо пускали туда, на Пасху-то — что мне, наивному, могло и заранее в голову прийти, — только «по приглашениям».
Приглашения в церковь на главный праздник стоят, наверное, в одном ряду с шабашем у монастыря, но вспомнил я апрельскую экскурсию по местам отечественного духа не только из-за этого.
На одной из встреч с читателями меня и моего московского коллегу (мы участвовали в городском литературном фестивале) настиг вечный вопрос: отчего столь тягостна современная литература, почему в ней много «чернухи» и мало «света».
Вечен вопрос — вечен ответ. Тут, правда, с вариантами. «Искусство вообще не для того, чтобы читатель мурлыкал, а чтобы он, негодник, страдал и помнил, что не все медом намазано», — вариант метафический. «Я не делю произведения на черные и светлые, это абсурдно… Это как идти по улице и оценивать прохожих, нравятся или не нравятся их лица, и возмущаться, что большей частью не нравятся», — вариант наиболее содержательный, но требующий немедленного развития: кого именно и когда ты встретил на улице… вот шашлычников у воды. Последние хорошо укладываются в вариант публицистический, всем понятный: «А что, в жизни нашей российской — много светлого ли?».
Читатели вздохнули синхронно и согласно: нет, немного. Темного много, а светлого явно недостает.
Но разговор этот я вспоминал, а буквально через несколько дней в Петербурге молодой драматический режиссер вдруг пожаловался, как трудно найти современную пьесу, где бы не было трупоедения и изображения жертв. Меньше двух убийств и одного инцеста на спектакль будто бы считается в «новой драме» дремучим агрессивным провинциализмом.
Я подумал: и впрямь, о каких современных русских романах я сам рассказываю читателям «Однако»? В прошлый раз был Анатолий Брусникин, у которого самые симпатичные герои предают, а самые достойные — гибнут. Перед ним Михаил Елизаров, у которого из маленьких детишек вырезывают печенку и селезенку. Чуть ранее роман Татьяны Москвиной заканчивался суицидом через повешение. Пелевин учил, что ничего в мире нет, кроме циничного сознания того, кто, зная эту истину, умеет ей торгануть. У Маргариты Хемлин чудовище было назначено прямо сразу на роль героини-рассказчицы… Ну, и т. д.
Сегодня я расскажу о книжке «светлой». Даже предъявлю ей противоположную претензию: чего это она такая светлая, чего это она такая даже, не побоюсь этого слова, оранжевая, как настроение? Весенняя такая — зачем?


Бабушка-трансформер

Однажды, когда питерец и москвич — не те писатели, что ошалевали у монастыря, а герои книжки Лукас и Поваляевой — были детьми, специальная фея спросила их о самой-самой желанной игрушке. О такой, что непонятным, но волшебным образом определит всю дальнейшую жизнь. Москвич выбрал робота-трасформера на колесиках и с ключиком в попе, а питерец — фарфоровый бюстик Пушкина с трещиной в голове. Не то что совсем беззаботная притча, напротив, говорит об ответственности выбора, осуждает релятивизм (ладно бы робот, да еще и трансформер!), намекает на приоритет духовных ценностей (хоть и с трещиной в голове), но уж во всяком случае — далеко не трупоедение.
Трупоедение для притчи и по эстетическим параметрам не подходит: слишком эксклюзивный и, соответственно, не слишком типический порок. А в нашей книжке если главка называется «Решаем проблемы», то проблема (можно было бы ее с большой буквы) в тексте лютует абстрактная. «Так, вообще». Питерец ее чувствует заранее. «Проблема еще вон за той горой, а питерец знает ее как родную. Весь испереживался, всем о ней рассказал, так что окружающие наивно решили, будто проблема его уже настигла и вовсю терзает». Москвич, напротив, ничего заранее не чувствует, с проблемой сталкивается как со шлагбаумом, неожиданно застившем траекторию бега, но не теряется, а «смеривает проблему нехорошим таким взглядом — взглядом безбилетного пассажира, узнавшего в контролере слабака из параллельного класса, которого он в школьные годы лупил чуть ли не на каждой перемене».
Москвич в этой книжке, как вы уже поняли из ее названия, всегда «напротив». В отношении, например, к дождю. Москвич, дабы не промокнуть, даже в самый солнечный день берет на прогулку три зонтика и отрез полиэтилена три на три метра, а если уж дождь пошел, то пережидает его в одноместном (чтобы никому не помогать!) батискафе. А питерец, которого в детстве не пускала шлепать по лужам строгая бабушка, в зрелости отыгрывается и проводит в этом шлепании все дожди напролет. Так беззаботно и самозабвенно, что даже нарисован на стене портрет хватающейся в ужасе за голову бабушки. Не сразу и соображаешь, что, поскольку бабушка, судя по всему, уже переселилась в лучший мир, постольку вот оно: мертвое снова на сцене, в кадре, активно вмешивается в жизнь. Мы его в дверь, а оно — сквозь раму портрета.
Или вот зайдет речь об измененных состояниях сознания. Питерец пьет водку в рюмочных (чему, добавлю я от себя, способствует широкое распространение в городе этого формата общественного питания: не далее как в апреле лишь у Сенной площади открылись сразу две новые), наркотики он считает скорбным уделом клубной золотой молодежи, пить по-настоящему не умеющей. «Ну, подумаешь — укол! Укололся — и пошел. Вот ты попробуй в себя два литра водки влить…». Москвич, по закону симметрии, упражняется как раз со шприцом, и проваливается с треском мой проект рассказать о книжке без чернухи, но уже спешит автор с оговоркой курсивом, что метафоры в данной главке сильно преувеличены (гротеск!), а я от себя подтверждаю, что никаких больше шприцев не появится: они тут и впрямь — особенно по весне — неуместны.
Истории рассказываются солнечные, веселые, праздничные, и уместны слова типа «пожалуйста», «спасибо» и «всего хорошего», которые обильно сыплются из москвича, когда он толкает вас локтями или отбирает у вас деньги. А питерцы люди невежливые и невоспитанные, хмурые, молчаливые. Молча уступают друг другу дорогу, легко дают денег в долг «и даже бровью не поведут, когда им возвращают всю сумму до копейки ровно через месяц».

Москва справок не дает

Насчет долгов: тут я возражу. Я автор компетентный, проживаю уже семь лет в городе на Неве после десятилетия, проведенного в Первопрестольной, и могу сравнивать. В Москве все долги всегда возвращались, а в Петербурге мне должны с разной степенью безнадежности полдюжины частных лиц и два издательства. Большинству питерских литераторов должны в четырех-пяти местных издательствах, но, поскольку многие из этих литераторов сами работают в части этих издательств и являются, таким образом, не только кредиторами, но и должниками других литераторов, круг более-менее замыкается. И торжествует эта атмосфера необязательности не только потому, что в Петербурге денег объективно меньше, но и потому, что город меньше, отношения тут более тесные, семейственные, а в семье долги трактуются, понятно, несколько иначе, чем среди автономных граждан.
Отчетная книжка практически все микроконфликты (всего в оранжевом томике 54 истории) разрешает в пользу питерцев. Из двух героев один всегда нарисован в цилиндре, другой — в очках и наушниках. Тот, что в цилиндре, непременно посимпатичнее. Он никуда не спешит, не руководствуется соображениями молниеносной выгоды, интересуется высокой культурой, лиричен, скромен и добр: все это более-менее в противовес алчному мажору из южной столицы.
Даже объявления на стенах, по мнению создателей книжки, подтверждают москвофобское правило. Южане пишут «Справочное окно справок не дает!» и «Здесь нет никакого совета ветеранов, где он есть, мы не знаем!», а дружелюбные северяне людей в беде не бросают: «Машину можно поставить под окнами у дяди Коли, он все равно в запое пятый год, к тому же глухой».
Тут же следует мельком замечательное замечание о частице «не», которая то же «нет»: «еще маленькое, но уже злое».
Но этот противовес вряд ли обидит кого-то из москвичей, поскольку он, противовес, не совсем настоящий. Так в теплой компании подшучивают над очкариком, педерастом или иностранцем: своим можно. И москвич — по-своему симпатичный бедолага (читатель искренне сочувствует, когда москвичу в конце года необходимо повидаться еще с 1439-ю знакомыми, и он катит на роликах, высунув язык, с вечеринки на вечеринку). И характерами герои в общем легко могут меняться, многое тупо зависит от обстоятельств: питерец, может быть, и руководствовался бы соображениями сиюминутной выгоды, если бы это имело хотя бы малейший смысл, но у него, по совести, просто нет повода для таких соображений. Он, однако, может переехать в Москву, и поводы у него появятся, и тогда, заскакивая на выходные в Питер, он станет кичиться перед лохами-однокорытниками хронометром «Патек Филипс».
Да и проект «Поребрик из бордюрного камня» продолжается, оранжевая книжка вышла в петербургском издательстве, но второй том, фиолетовый, ничто не мешает издать в Москве, выбрав те истории, в которых москвичи выведены в более привлекательном свете.
Важна незыблемость формата: миф о любви и ненависти Москвы и Петербурга. В него вмещаются любые оппозиции. И самые олимпийские («Россия — Европа», «Сталин — Киров», «Спартак» — «Зенит») и, так сказать, паралимпийские. Недавно, перебирая архив, наткнулся на подделку избирательной газеты В. И. Матвиенко: противники будущего губернатора выпустили издание, внешне не отличимое от издания сторонников, но в некоторых статьях поменялись абзацы. В уста Матвиенко вложили замечательную тираду: «В моем избирательном штабе работает большое количество московских специалистов. А на улицах в качестве агитаторов трудятся жители Питера. Конечно, они получают намного меньше, чем московские политтехнологи, но это справедливо. Москвичи и должны получать больше денег — в соответствии с их запросами и столичным менталитетом».

Пухто и сосуля

Валентину Ивановну и семь лет спустя пытаются гнобить тем, что она понаехала в СПб проездом через Москву аж из самой Шепетовки. Этой весной употребила она по драматическому коммунальному поводу слово «сосуля», была сначала осмеяна как деревенщина, но подвергла осмеянию самих осмеятелей, доказав, что слово «сосуля» в большом ходу у коренных сотрудников соответствующих служб (подтверждаю: таблички «Осторожно! Сосули!» довольно обильно развешаны в сезон по здешним «ампирам» и «бароккам»).
В название книги вынесено самое одиозное, наверное, петербургско-московское лингвистическое несовпадение: слова «поребрик» и «бордюр» друг друга стоят, можно было бы обойтись без обоих. Но они только в названии, как символ «противостояния», внутри книги они не встречаются. Как и любимое мое невское слово «пухто», о котором я не удержусь вставить свои пять копеек. Пухто — это мусорный бак. «Пухто в соседнем дворе под окнами у дяди Коли» — стандартное местное объявление. Слово красивое, необычное, встречается в стихах Нины Волковой и Николая Кононова. Вполне могло бы означать по-фински помойку, но на самом деле порождено казенной советской аббревиатурой — «пункт хранения твердых отходов». Когда я делюсь с питерцами радостью этого маленького открытия, они лишь плечами пожимают: «Пухто и пухто. Странно, что слово не финское, но неважно».
Важно как раз, что неважно. Неважно, в каком свете выведены москвич и петербуржец в очередном продукте, порожденном вечным мифом. Важно, что машинка мифа работает и продукты порождает.
В том числе такие аккуратненькие, полиграфически убедительные, ненавязчивые… оранжевая книжка — отличный подарок. А если у вас «роман на два города», то вот вам редкий пример качественного незапаристого чтения на двоих.

Bordur_porebrik

«Поребрик из бордюрного камня» порожден так называемой сетературой. Как свистит время: уже дюжиннолетний юбилей можно справлять веселым дискуссиям о том, породит ли Интернет собственную специфическую словесность, или он «просто технология», и текст, размещенный в Сети, ничем не отличается от текста, напечатанного в журнале. Но технологии — они никогда не бывают совсем «просто», и тексты с их помощью не только размещаются, но и порождаются.
Первое, что дал Интернет: повод писать людям, которые, не будь повсеместно протянутой паутины, просто бы чесали языками по кофейням. Суть электронных эпистолярий и сетевых дневничков не в том, что они электронные и сетевые, а в том, что переживают невиданный расцвет увядшие, казалось бы, жанры. Второе, что он дает, это представление о форме. Графоманы размещают романы на «Прозе.ру» вместо ящика письменного стола, но десятки и сотни тысяч менее озабоченных величиной своего таланта лиц имеют возможность развивать его в естественных условиях: вот блог, в нем очень много писать не станешь (в твиттере просто ограничение по знакам), в него зато можно вставлять картинки, и еще в нем водится интерактив.
Наша книга вылезла из блога, из живого журнала bordur_porebrik. На обложке ее несправедливо указан один автор — Ольга Лукас, но Наталья Поваляева тоже должна была там быть: картинки ее присутствуют на каждой странице, а в упомянутом (и продолжающемся!) блоге многие тексты принадлежат ее перу.
В сетературе ценно то, что задача ее — не создать единицу литературы (стих, повесть, оду), а решить-обсудить какую-то жизненную ситуацию; творческая амбиция для нее второстепенна, и именно поэтому часто получается хорошо. Пересадку интернет-практик в книжный формат нужно, конечно, осуществлять деликатно: что же, перед нами именно такой случай. Не шедевр, не прорыв (см. цитату), не откровение, но в высшей степени приятный результат бдений умных хороших людей над листком бумаги с карандашом и с пальцем — над клавиатурой умной машины.
Это такая, что ли, аристократическая книжка, несмотря на демократический стиль. Благородный человек не обязан рифмовать, как Бродский, но должен уметь написать стишок, пьеску, рассказик… Любительская словесность в самом лучшем значении этих слов. Высокое дилетантство.

Cтакан желчи на посошок

Разве что желчь не дает покоя… Как Писатель, ответственный за судьбы Вселенной, я продолжаю переживать, что недостаточно освещены в книжке темные стороны жизни! Мало чернухи!
Ни слова о том, что в минувшую зиму «сосули» убили в Петербурге что-то около десятка человек только прямыми попаданиями.
Ни слова о разрушении памятников архитектуры в двух городах… Вон в Москве опять пытаются раздолбать нарисованный Врубелем гениальный забор психушки на ул. 8 Марта… где колокола, набат? Или можно писать о Москве и СПб, не касаясь этой темы? Вы что, прямо в вечности живете, нет вам дела до тысячелетия на дворе?
В вечности живете или прямо в Интернете? Не покидаете «Красной стрелы» или поезда «Сапсан»?
Но если бы «Сапсан» был установлен прямо на вечеринке или в парке Сокольники, чтобы, зайдя в один вагон, можно было бы выйти в двери другого — сразу на Невский проспект…
«Сапсану», однако, нужно преодолеть шестьсот километров колесами, и осыпают его окна каменьями нестоличные люди, лишенные из-за расписания скоростного поезда остановок любимой электрички. И это ведь, так сказать, еще не совсем россияне… в том смысле, что этим камнеметателям самим не особенно сложно доехать до Московского или Ленинградского вокзала. А есть — в Чите, в Пензе, в Ростове, в Моздоке — совсем россияне, от которых чудака в цилиндре при встрече в глазу на глаз ничто не защитит.
Да, о защите. Почему не описаны в оранжевой книге тактико-технические различия сотрудников правоохранительных органов двух столиц, как это москвич и питерец так лихо прыгают по рекам-каналам, ни разу не попадая в кутузки и воронки?
Монах, кстати, сказал о компании, бесчинствовавшей в пасхальную субботу у монастырских стен, что, похоже, это приехали оттопыриться от трудов праведных сотрудники милиции.
Москвич и питерец не стали проверять эту гипотезу.

Цитата :

Досье
Ольга ЛУКАС (Ленинград, 1979), псевдоним Ольги Смирновой. Журналист, прозаик, редактор, автор нескольких книг, живет в Москве. ЖЖ-юзер un-tal-lukas.
Наталья ПОВАЛЯЕВА (Минск, 1971), художник, переводчик, преподаватель английского, живет в Белоруссии. ЖЖ-юзер picas-so.

Автор: Вячеслав КУРИЦЫН